О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

ЭСТЕТИКА ЗАБОТЫ – ОРТОПЕДИЧЕСКАЯ ЭСТЕТИКА – РЕПАРАТИВНОЕ, РЕДУКТИВНОЕ – СЛОВА, КОТОРЫЕ РАНЯТ – КОПЫ В ГОЛОВЕ – КУДА? – МНЕ НЕ ВСЁ РАВНО / Я НЕ МОГУ – СТРАХ ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО, МОЖЕТ БЫТЬ, ХОЧЕТСЯ – СВОБОДА И ВЕСЕЛЬЕ – ЭСТЕТИЧЕСКАЯ ЗАБОТА – ДОБРОВОЛЬНО-ПРИНУДИТЕЛЬНО

Когда Лэнгстон Хьюз говорил, что «художник, безусловно, должен иметь право выбирать, что он делает, но он также никогда не должен бояться делать то, что, может быть, хочется», его больше всего беспокоило «стремление [Черной] расы приблизиться к белым». В частности, он имел в виду одного Черного поэта (многие полагают, это был Каунти Каллен), которого цитирует Хьюз: «Я хочу быть поэтом, не поэтом-негром». В этом контексте страх означал, главным образом, страх – или даже стыд – быть Черным и писать как Черный, что бы это ни значило для Хьюза в те времена.

Я не хочу искажать слова Хьюза, выдергивая их из контекста. Но позволить их сложной мудрости изменяться – способ отдать им должное. Ведь нет никаких сомнений в том, что его мантра оказалась невероятно эластичной и подошла для ситуаций и людей за пределами ее первоначального смысла. У каждого поколения есть силы, которые вселяют в художника «страх делать то, что, может быть, хочется»; несомненно, этот вопрос имел огромное значение для Хьюза, который, помимо участия в ожесточенных спорах о публике, покровительстве и доступности внутри сообщества, подвергался преследованиям со стороны ФБР в рамках борьбы с «Красной угрозой» 1940-х и 1950-х годов.

Рэнкин и Лоффреда абсолютно правы, когда утверждают, что крайне важно, особенно в обусловленных расой противоречиях искусства, не воспринимать «критическую реакцию как запрет» – не совершать ошибку, которую они считают «инфляционной риторикой возмущенной белости». Достаточно сказать, что я не слишком переживаю по поводу писательниц вроде Лайонел Шрайвер, которая жаловалась, надев сомбреро: «Признаюсь, эта атмосфера пристального изучения действует мне на нервы. Когда я только начинала писательскую карьеру, я, не задумываясь, создавала черных персонажей, например, использовала черные диалекты, которые хорошо знаю, поскольку часто слышала их в детстве на юге Америки. Сейчас изображение персонажей разных рас вызывает у меня тревогу, я беспокоюсь из-за их акцента». Упаси Боже «хорошему слуху» столкнуться с необходимостью сомнений, беспокойства и самоанализа, прежде чем использовать Черные диалекты! Полное отсутствие понимания того, что с самоанализом или осведомленностью по теме может быть связано что-то сложное, конструктивное, эстетически или этически вразумительное, пусть и на мгновение неприятное – вот и всё, что нужно знать об хрупкости представлений Шрайвер о художественной свободе, которые, по-видимому, моментально скукоживаются при соприкосновении с неоднозначной, часто глубоко расистской историей изображения белыми речи Черных или, в случае возможной критики, за использование этой речи.

Однако мне кажется, если – и когда – мы действительно призываем к демонтажу и/или запрету произведения искусства и/или к наказанию автора или куратора на основании одного только конкретного произведения искусства (например, прибегаем к дисциплинарным мерам в мастерской художника, отменяем выставку, уничтожаем работу, заносим художника в черный список других учреждений, лишаем наград, препятствуем публичной демонстрации работы, угрожаем личной безопасности и так далее), лицемерно утверждать, что на самом-то деле мы ни к чему не призываем, и настаивать, что у нас недостаточно власти, чтобы выдвигать подобные требования и лучше всего рассматривать их как инертный перформанс, созданный для привлечения внимания к данной работе, которое в другом случае критика не смогла бы ей уделить. Точно так же, если под «последствиями» мы на самом деле подразумеваем «требование, чтобы власть имущие вмешались и наказали», мы должны взять всю ответственность за такое требование на себя. Женщина-теоретик Андреа Лонг Чу права, когда утверждает в своей статье о #MeToo, что «желание наказать из лучших или из худших побуждений – не то же самое, что наказание». Тем не менее, я не уверена, что, если это желание находит активное публичное выражение, такое разделение имеет ту этическую прочность, на которую надеется Чу. Если у нас нет средств для возбуждения судебного процесса или уничтожения кого-то в социальном или профессиональном смысле, это вовсе не значит, что у наших обвинений или кампаний по оказанию давления нет никакого эффекта, в том числе карательного. (Будь это так, не стоило бы и беспокоиться.) Кроме того, если принять рабочее определение цензуры Американского союза защиты гражданских свобод: «Цензура – сокрытие слов, изображений или идей, которые являются „оскорбительными“ – происходит всякий раз, когда некоторым людям удается навязать свои личные, политические, или моральные ценности другим. [Цензура] может осуществляться правительством, а также частными группами давления» – то можно заметить, что объединение ради запрета определенных работ, занесения в черный список или увольнения художников может считаться цензурой, для этого не нужен служебный значок или должность в государственных органах.

Я понимаю высказывание о том, что протестуют люди «без власти», тогда как цензурой занимаются люди, «наделенные властью», согласно этой логике, нельзя назвать призыв Ханны Блэк к демонтажу и уничтожению картины Шутц «цензурой», разве что «проявлением чувств». (В определенный момент Дюрант использовал это различие, чтобы объяснить, почему он не считал, что уничтожение «Эшафота» – это согласие с цензурой, хотя с тех пор он значительно поменял свои взгляды[52].) Но нам, наверное, не нужно соглашаться с чем-то, что технически зовется «цензурой», чтобы критически рассматривать наши тактики, привычки и предубеждения по поводу власти. Как известно почти каждому действующему активисту, власть меняет форму и перемещается, преодолевая долгий путь к утверждению. Отказ от застывших представлений о том, что такое власть и где она располагается, может стать решающей частью побуждения к ее перераспределению; осознание нашей власти – не говоря уже о нашем стремлении к ней – побуждает к размышлению о том, что мы хотим с ней делать или что уже делаем. На мой взгляд, утверждение о том, что хорошо всё, что хорошо кончается, если вдруг институции не выполнят наших требований (например, профессора не уволят из университета, музей не уберет картину, а издатель не отзовет публикацию) – нельзя считать планом победы.

Что касается самоцензуры, то ее, как известно, сложно измерить: можно коллекционировать истории или впитывать атмосферу, но индивидуальные художественные решения остаются, по большей части, деяниями труднопознаваемого человеческого сердца, к которому у нас самих не всегда есть полный доступ. Кроме того, мы сами непрестанно занимаемся самоцензурой, зачастую ради глубоко благоприятного социального, личного или даже эстетического эффекта (в литературном творчестве это можно даже назвать «редактурой»). Некоторые видят в определенных формах самоцензуры доказательство благотворного изменения норм (например, изменение стандартов допустимости в отношении языка нетерпимости);